Меч ангелов - Страница 41

– Ты меня понял? - спросил я, когда уже закончил объяснять назначение инструментов.

Могильщик со стоном что-то пробормотал и уставился на меня болезненно налитыми кровью глазами.

– Напиши, что он понял, - распорядился Сфорца.

– Нет! - я повернулся. - Ничего такого вы не будете писать! Этот человек находится в состоянии, не позволяющем дальнейшее ведение допроса. Курнос, отвяжи его и отведи в камеру. Дай ему еды и питья.

– Вы не будете вести допрос? - Сфорца вскочил из-за стола, на его морщинистых щеках проступил кирпичный румянец.

– Нет, - ответил я кратко. - Но если вы хотите, - я указал рукой на могильщика, - то всегда можете попробовать…

Я знал, что он принадлежит к тому сорту людей, которые охотно прикажут причинять другим мучения, но сами не склонны прилагать руку к пыткам. Между тем, милость умелого причинения страданий является крестом, который несёт каждый инквизитор. Мы подвергаем людей ужасным попыткам лишь потому, что верим, что по мосту неизмеримой боли они дойдут до Царства Небесного. Исходя из этого, я не намеревался допускать, чтобы элемозинарий использовал меня вопреки праву и обычаю.

– Пусть будет по-вашему, - сказал в конце концов Сфорца, но признание поражения в присутствии настоятеля и гранадского рыцаря явно его уязвило.

– Благодарю вас. - Я склонил голову.

Могильщика заперли в тесной комнате на складе, и я убедился, что ему действительно дали еду, воду и тёплое одеяло. Я заглянул к нему немного спустя, и когда открыл двери, то увидел, что он сидит над уже опустевшей миской. При виде меня он застонал и сжался в комок в углу. Худыми руками он закрыл голову, словно ожидая, что я начну его бить.

– Курт, - сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал мягко. - Прости брату элемозинарию его поспешность. Поверь, я хочу только поговорить с тобой и не причиню тебе вреда.

Он посмотрел на меня через щель между костлявыми локтями.

– Может, хочешь вина? – Спросил я.

Он проклокотал что-то непонятное, но я, не отчаиваясь, сел подле него на влажный пол. Я потёр нос подушечками пальцев и поморщился, поскольку могильщик определённо обмарал штаны, и последствия этого давали о себе знать всё более явно. Осторожным движением я вложил в его ладонь бурдюк с вином, и он сомкнул на нём узловатые пальцы, напоминающие когти какой-то огромной больной птицы.

– На здоровье, Курт, - сказал я. - Это для тебя. Весь бурдюк.

Он снова что-то пробормотал, но поднёс сосуд ко рту. Он пил, а вино текло по седой щетине его бороды и стекало на исхудавшую грудь. Он опорожнил бурдюк и отдал мне его осторожно, словно опасаясь, как бы я его не ударил.

– Трудно уже должно быть, - заговорил я – управляться с лопатой и рыть ямы в твёрдой земле, а? У моего отца тоже были больные руки. Он говаривал, что нет ничего лучше, чем горячий отвар ромашки, чтоб пропарить ладони, да несколько глотков крепкой водки, чтоб прогреть старые кости.

Мой отец ничего подобного не говорил, уж по крайней мере, я слышать этого не мог, потому что судьба никогда не сводила наши дороги. Мать, правда, утверждала, что он был её мужем, венчанным перед Богом и священником, но соседи судачили об этом другое... Однако я решил, что такая байка может пойти во благо делу и немного развязать язык старика.

– Нет у тебя сына, Курт? Чтоб помогал в тяжёлой работе?

Он только покачал головой, но я видел, что он смотрит на меня уже с меньшим страхом. Может быть, это мои слова, а может быть вино, добавили ему мужества.

– Я бы хотел, чтобы ты отсюда как можно скорее вышел, - я вздохнул. - Потому что, между нами говоря, страшный дурак этот монах, а?

Он улыбнулся, обнажая сизые десны и остатки почерневших, сгнивших зубов, но ничего не сказал.

– Я должен тебя отсюда вытащить, Курт, потому, что так не годится, чтобы честный могильщик сидел в камере. Давно ты уже хоронишь людей в Столпене, а?

– Хо-хо, - вымолвил он только. - Батька был могильщиком, а я ему ещё в ту пору помогал, – прибавил он скрипучим голосом минуту спустя.

– А теперь трудно, - я вздохнул. – Наверное, кто-то из добрых людей помогает тебе в тяжёлой работе, правда?

Он кивнул головой.

– Ой, есть ещё добрые люди, господин, – забормотал он. - Потому что такими лапами, – он вытянул вперёд худые, скрюченные и дрожащие, как на холоде, руки, - уже ничего не сделаешь.

– Беда, - сказал я сочувствующим тоном. - Я вытащу тебя отсюда завтра, Курт, и поставлю тебе лучшее пиво в трактире. Кстати, - я понизил голос, – жуткую мочу варит этот ваш трактирщик.

Бахвиц пискливо захихикал, поперхнулся и долго откашливался. В конце концов, сплюнул в угол комок густой зелёной мокроты.

– Болтают, что он и правда ссыт в это пиво, - вымолвил он наконец и стер слёзы со щёк.

Мысленно я возблагодарил Господа, что вчера лишь попробовал вино из кружки, а остальное вылил и вовсе не заказывал пива. Я лишь надеялся, что трактирщик не имел привычки также обогащать и вкус вина своей мочой. Тем не менее, он заслуживал хорошей порки за такие шутки с клиентами. Хотя, из того, что я знал, в Хезе также не сторонятся подобных практик, особенно в грязных забегаловках, посещаемых наихудшим сбродом. То есть именно тех, в которых чаще всего имел возможность бывать ваш покорный слуга.

– А что делать людям, пока ты сидишь в камере? – Спросил я. - Кто покойника похоронит?

– Какого покойника? - Он поднял на меня глаза.

– Господь прибрал Ахима Мышь, - соврал я. - И нужно выкопать ему хорошую яму.

– Господи! - Он сложил руки на груди. - Смилуйся над его пьяной душой.

– И прими его в Царствие своё, - закончил я важно.